История из безмятежных семидесятых. Моя бабушка — филолог по образованию и заведующая детским сектором в заводском доме культуры — по профессии — уходила на пенсию. Всё, как обычно. Торжественное собрание в актовом зале, прочувствованные слова благодарности на прощанье, банкет в клубном буфете, фото на память, подарки…
Коллектив ДК небольшой, почти семья, потому и провожали душевно (не каждый день на заслуженный отдых уходят люди, отдавшие «делу воспитания подрастающего поколения» 35 лет!), и подарки дарили — каждый сотрудник — лично от себя.
Когда письменный стол бабули уже ломился от фарфоровых статуэток, чайных сервизов, цветов, и даже одного ватного одеяла, в поле всеобщего зрения возник Степаныч — самый тихий и неприметный человек в коллективе — завхоз.
— Оно, конечно, — приступил к заздравному тосту начальник хозяйственного отдела. — И чтоб крепости духа, как говорится, и долгих лет жизни… и — вот… — с этими словами он выдвинул из-под банкетного стола внушительных размеров куб, накрытый цыганской шалью. Гости затаили дыхание: видать, телевизор!!! — Тебе, Афанасьевна, — как ты человек образованный, сердцем открытый… и ко всякому живому существу подход имеешь…
Цветастый плат, колыхая бахромой, театрально сполз к ногам дарителя, — явив миру просторную клетку, в которой сидел насупленный, хохлатый попугай. — Живи сто лет! — заключил выступление зав. по хозяйству, вручая презент. Виновница торжества тихо ахнула, провожающие зааплодировали, — на этом праздник «со слезами на глазах», закончился. Начались непредсказуемые будни.
В бытность бабушки студенткой гуманитарного университета на кафедре филологии попугаев не проходили. Многие советские семьи в домашних условиях держали, максимум, щеглов и канареек. А экзотические заграничные пернатые шли вторым пунктом в списке диковин после того, чего в СССР никогда не было.
К слову сказать, из-под какой таинственной полы оборотистый завхоз достал сей остро востребованный дефицит, сразу не спросили, а позже — попросту постеснялись. В конце концов, воспитанные люди у дарёных попугаев о происхождении не спрашивают. Тем более, что попка оказался натурой замкнутой и несловоохотливой.
Его решётчатое обиталище водрузили на низкий, массивный комод у окна — единственное в квартире удобное возвышение. Отсутствие информации пришлось на ходу заменять интуицией, а недостаток практических навыков компенсировать вежливым обращением.
— С пробуждением, сударь, — нараспев произносила растерянная хозяйка, каждое утро освобождая клетку от бахромчатой пёстрой накидки — единственного попугайского приданого. Клювастый сидел неподвижно, забившись в самый дальний угол, и смотрел на женщину исподлобья.
Птица не требовала к себе никакого особого внимания, и сама его никому не выказывала. Будто застыла на дне клетки, с отрешённым видом носителя тайных знаний. Вполне достаточных для того, чтоб человек с вузовским дипломом обнаружил в своём образовании катастрофическую брешь.
Надо было срочно разузнать о породе, повадках, кулинарных предпочтениях хохлатого нелюдима. И бабуля бросилась по соседям. Прекрасный семьдесят восьмой за окном — какой там интернет… К вечеру в её двухкомнатную «сталинку» набился весь подъезд и ещё пара делегатов — из соседнего.
Пришедшие — наблюдавшие попугаев только в Клубе кинопутешествий — поцокали языками, высказали невнятное предположение, что, мол, раз птица, то «должна и зерно клевать», оставили на кухонном столе принесённые дары, и в замешательстве разошлись.
— Неизвестный науке зверь! — обступив знаменитую клетку, ликовали мы — четверо бабушкиных внуков, выросшие на мультике про Чебурашку и своими глазами видевшие живого Эдуарда Успенского в чёрно-белом изображении.
— Вы, Валентина Афанасьевна, не должны отчаиваться, — голос, мягко прошелестевший за нашими спинами, заставил обернуться. Ещё один сосед — работающий пенсионер, книголюб и на все руки дока — дядя Коля — немного припозднился, — Названия породы вашей птицы не скажу, с повадками сами со временем разберётесь, а насчёт питания — фрукты давайте смело. Свежая вода, само собой, орехи и горсть пшена, я думаю, не повредят.
Примерно через полгода мы застали дядю Колю хлопочущим возле птичьего жилища — он прилаживал вовнутрь изящную поилку-купальню и подвешивал к потолочным прутьям игрушечные качели.
— Уж и не знаю, что бы я без вас делала, Николай Ефимович, — в умилении ворковала бабушка, стоявшая рядом.
Она назвала попугая Горацием — в честь величайшего из древнеримских поэтов — за многозначительный задумчивый вид и хохол, вечно торчащий сбоку, у макушки, наподобие гусиного пера за ухом секретаря коллегии вольнонаёмных писцов.
— Давайте, быть может, чаю…
Дядя Коля не отказывался. И пару месяцев спустя они с Горацием, который теперь забирался в клетку исключительно на ночь, вовсю заправляли приготовлением клубничного варенья на бабушкиной кухне. Дым висел коромыслом, самовар радостно пел, а попугай с аппетитом ел клубнику.
Аккуратно выклёвывал мелкие жёлтые семена, и только потом наминал сладкую ягоду — держа в когтистой лапе и отщипывая от неё по кусочку. Прежнюю птицу было не узнать. Любознательный, подвижный, он прищёлкивал и присвистывал о чём-то своём, попугайском. Бегал по кухне, как собачонка, за дяди Колиными шлёпанцами, разве только в клюве их не приносил.
— В птице разве главное цена? Или порода? — приговаривал бывший бабушкин сосед, подливая ей ароматного чайку в пузатую подарочную чашку, — Важно одно — чтобы люди любили. Верно я рассуждаю, вольноотпущенник? — ласково обращался он к своему любимцу.
Попугай Гораций стрелял в его сторону умным, блестящим взглядом, будто хотел сказать: «Трудно по-своему выразить общеизвестные истины. Но нет для человека ничего невозможного…»